У великого царя не может быть друзей — лишь сподвижники, готовые не только исполнять его волю, но и разделять его цели и убеждения. При жизни у Александра Македонского было множество «друзей», но его смерть показала: никто из них не разделял его мечту о Великом царстве от Адриатики до Инда.

За десять лет Восточного похода звезда юного македонского царя взошла до вселенских высот, а затем в течение тридцати лет его соратники безжалостно топтали её в грязи. Можно ли было сохранить эту гигантскую империю во всём её великолепии, или её распад был неизбежен? Был ли среди наследников и приближённых хотя бы один, способный удержать созданное Александром?

Это вопрос сослагательный, а потому ответ на него может быть только литературным. В этом романе я даю шанс нашему современнику очутиться в той беспощадной эпохе и самому попытаться изменить её ход. Для него поиск правильного решения — это не игры разума, а вопрос жизни и смерти.

Ноябрь 2023 года
Стоя у иллюминатора, смотрю, как взобравшись на гребень волны, судно вальяжно переваливается на другой борт и, ускоряясь, катится вниз по длинному пологому склону океанской зыби. Вот, достигнув самой нижней точки, оно зарывается носом в белую пену следующего вала и, вынырнув из него, начинает очередной подъем.
Отвернувшись, бросаю взгляд на часы – 13:00 судового времени!
«Капитану пора на мостик, – мелькает в голове без всякого энтузиазма. – Старпом с боцманом, поди, уже ждут!»
Сегодня суббота, а значит еженедельный обход и инспекция спасательного и противопожарного оборудования. Можно, конечно, никуда не ходить, а просто отпустить вожжи, и старпом поставит галочки в проверочные чек-листы, мол, все у нас в порядке.
На современном торговом флоте это даже и не нарушение; так делается повсеместно. Действительно, зачем напрягаться? Ведь куда эти огнетушители, шлюпки, плоты и прочее денутся в открытом море! Истечёт положенный по документам срок службы – тогда и поменяем. Можно и так! Я ведь капитан; кто мне что скажет? Старпом с боцманом только рады будут. Им этот обход вообще не в кайф: я вечно докапываюсь до чего-нибудь и напихиваю им обоим по первое число.
Да, можно так, но я не привык делать, как проще. Вздохнув, поднимаю пульт и выключаю телевизор. На темнеющем экране гаснет заставка пятого и последнего документального фильма из серии «Войны диадохов». Эту подборку я специально скачал перед контрактом. История всегда была мне интересна, и я с большим удовольствием просмотрел все пять фильмов.
Окинув еще раз взглядом каюту, выхожу в коридор и привычно поднимаюсь по трапу. Один переход, второй – и, толкнув дверь, захожу на мостик.
Тут же затихает звук оживленной беседы, и я киваю повернувшимся на звук второму помощнику, старпому и боцману.
– Good morning!
Тут следует пояснить, что команда у меня очень разношерстная. С миру по нитке, можно сказать! Старпом – индус, стармех и вся машина – поляки, второй помощник – с Украины, а боцман и палубная команда – филиппинцы. Судно, что под моей командой – это контейнеровоз под флагом Белиза на полторы тысячи двадцатифутовых контейнеров. Менеджмент его сидит где-то в Лондоне и вместо положенного снабжения предпочитает слать мне лишь бесконечные мессенджи с инструкциями. Судну уже двадцать пять лет и ему давно требуется хороший ремонт, но судовладелец не чешется. Они там предпочитают, не вкладываясь и не думая о завтрашнем дне, выжимать из посудины по максимуму.
«Хорошо хоть, зарплату платят вовремя, и на том спасибо!»
Хмыкнув про себя, быстро прохожу к двери на крыло мостика, по ходу кивая всем остальным.
– OK, guys, let’s go!
Выйдя на крыло, спускаюсь по трапу на шлюпочную палубу и сразу натыкаюсь на ляп. Два дня назад в порту меняли спасательные плоты, и филиппинцы неправильно закрепили гидростат. Я еще тогда сказал об этом старпому, но вижу тот пропустил мои слова мимо ушей.
– What does it mean, Chief?! (Что это значит, старпом?!) – повернувшись к старпому, показываю ему на неправильно закреплённый к спасательному плоту гидростат. – I told you to change it two days ago! Why wasn’t it done?! (Я сказал тебе поменять два дня назад! Почему не сделано?!)
Старпом молчит, и его маслянистые, чуть навыкате, глаза смотрят на меня с растерянностью десятилетнего ребёнка. Затем он поворачивается к боцману, и моя фраза передаётся ему в полном объёме и практически с той же интонацией. Тот молча пялит раскосые филиппинские глаза и лишь разводит руками.
– It’s not my duty, Master! (Это не мои обязанности!)
Он намекает на то, что спасательное имущество лежит в ведении второго помощника, но в данной ситуации мне плевать, в чьи обязанности это входит. Об этом я так прямо им и заявляю. Стараясь не повышать голос, говорю тихо, но предельно жёстко.
– Rectify it immediately! (Исправить немедленно!)
Дальше, в том же тоне, предупреждаю обоих, что подобное отношение к делу очень непрофессионально, и если такое повторится ещё раз, то я попросту потребую замену обоих. Те пробуют оправдаться, но я не собираюсь слушать их идиотский лепет и иду дальше.
Едва спускаемся на ют, как натыкаемся на филиппинца-матроса, явно бегущего на мостик. Тот с испуганным видом кидается к боцману и шепчет тому что-то на ухо. На лице боцмана тоже появляется тревога, и, не выдержав, я рявкаю на них:
– What happened?! (Что случилось?!)
Боцман, как может, объясняет мне, что из вентиляции второго трюма идёт дым. Даже не дослушав его до конца, я поворачиваюсь к старпому:
– Can you explain this?! (Можешь объяснить?!)
Старпом на судне – грузовой помощник, и на отход он давал мне грузовой план, согласно которому во втором трюме попросту нечему гореть.
Побледнев как смерть, старпом молчит, но мой взгляд требует объяснений. Ещё одна секунда тяжёлого молчания – и тот начинает сбивчиво рассказывать, что стивидоры ошиблись и контейнер с опасным грузом, который должен был идти на палубу, был погружен в трюм.
– Why did you tell me nothing before sailing?! (Почему ты ничего не сказал мне до выхода?!)
Побледнев ещё больше, индус что-то мычит в своё оправдание, мол, он не думал, что может случиться что-то плохое. Мне его оправдания не нужны, мне и так всё понятно. Он прошляпил, и опасный контейнер загрузили в трюм. Когда он разобрался, было уже поздно. Чтобы достать тот контейнер, надо было выгружать полтрюма, а это – простой, дополнительная работа стивидоров и прочее. Порт такое бы не спустил, и, пусть стивидоры тоже виноваты, но жалоба на нас обязательно пошла бы к судовладельцу. Старпому за это сильно бы прилетело, и он попросту труханул. Решив, авось пронесёт, он никому ничего не сказал, поставив в финальном грузовом плане всё так, как должно было быть. К сожалению для всех нас, не пронесло, и контейнер с опасным грузом самовозгорелся. Стоял бы он на палубе, как положено, – потушить его было бы намного проще.
Уже всё решив для себя и оставив разборки на потом, резко бросаю боцману:
– Immediately close the vent of hold number two! (Немедленно закрыть вентиляцию второго трюма!)
Боцман с матросом бросились исполнять, а я вновь поднялся на мостик и, позвонив стармеху, приказал готовить углекислотные баллоны к тушению второго трюма. Каждое современное судно оборудовано станцией углекислотного тушения, проще говоря, несколькими десятками баллонов с углекислым газом. Трубки от них ведут к самым пожароопасным помещениям: машинному отделению, малярке, грузовым трюмам и другим подобным отсекам. Система довольно надёжна, поскольку, как известно, без кислорода огонь существовать не может. Главное – перекрыть подачу воздуха в помещение, а потом уж запущенный туда СО₂ сделает своё дело.
С мрачным видом жду рапорта от боцмана о том, что он задраил вентиляцию трюма. Наконец, в динамике рации слышится его голос: трюм полностью изолирован от доступа воздуха, и я даю команду пустить СО₂.
Третья часть баллонов выпускает газ, и через пару секунд я запрашиваю у боцмана результат. Тот испуганно отвечает, что дым продолжает валить и его стало даже ещё больше. Это странно, и я подспудно чувствую какой-то подвох, но по инерции командую открыть вторую треть баллонов.
Через пяток секунд голос боцмана возвещает, что ожидаемого результата нет. Тут надо сказать, что станция СО₂ оборудована так, что баллоны открываются дистанционно и разделены на три партии, две из которых я только что безрезультатно использовал. В резерве осталась последняя треть, и это заставляет меня задуматься.
«Почему пожар не тухнет? – спрашиваю себя, и ответ только один. – Потому что есть доступ кислорода. Откуда? Ведь боцман доложил, что они закрыли всю вентиляцию трюма. Крышки трюма герметичны, и, значит, доступа воздуха быть не должно. Если только…!»
Беру рацию и переспрашиваю боцмана ещё раз:
– Did you close all the vents?! (Вы закрыли всю вентиляцию?!)
Несколько секунд тишины, и, наконец, замявшийся голос из динамика изрекает, что нет. Часть вентиляции по левому борту, там, где самый густой дым, они не задраили. Боцман бормочет что-то о том, что там, мол, дым и это опасно, но я его не слушаю. Ещё десять минут назад, когда я послал их закрывать вентиляцию, по левому борту стелился лишь ручеёк серого дыма, а теперь там клубится сплошная чёрная стена.
Грязно выругавшись и пройдясь по матери всех филиппинцев вместе взятых, быстро решаю, что делать.
«Прежде чем выпускать последнюю партию СО₂, надо всё же загерметизировать трюм, иначе она уйдёт так же безрезультатно, как и две предыдущие. Значит, надо идти в этот чёртов дым! Если филиппинцы не пошли туда, когда не было реальной опасности, то сейчас не полезут и подавно».
Кого послать? Мой взгляд скользит по лицам старпома и второго. На лицах обоих – настоящий ужас.
«Нет, эти двое не пойдут, – решаю про себя, – и уговаривать их нет времени!»
Остаётся только одно! Если хочешь, чтобы было сделано хорошо, – сделай это сам!
Резко бросаю в лицо старпому:
– I'll go myself! Get the breathing apparatus for me. (Я иду сам! Принесите дыхательный аппарат мне.)
На лице индуса – явное облегчение, но мне не до этого. Не дожидаясь ответа, быстро шагаю к двери и почти бегом спускаюсь по трапу вниз. Там уже готовят дыхательный аппарат. Одеваю пожарный костюм, баллон с воздухом, маску и, обойдя надстройку, выхожу на главную палубу. Весь левый борт закрыт чёрной пеленой дыма, но проход между трюмами и реллингом ограждения неширокий – заблудиться тут невозможно. Пробираюсь вперёд, на ощупь отмечаю конец третьего трюма и начало второго.
«Так, теперь надо отыскать грибки вентиляции!» – тревожно мелькает в голове, потому что не видно даже собственной вытянутой руки.
Где он примерно должен быть, я знаю и, ориентируясь по углу трюма, довольно быстро нахожу первый. Пока кручу вентиль, в голове звякает ещё одна тревожная мысль:
«Господи, помоги! Не дай этой дряни взорваться!»
Я нервничаю не зря. Тот контейнер, что горит сейчас в трюме, был отмечен на грузовом плане не только как пожаро-, но и взрывоопасный.
– Так, с одним закончили! – бормочу вполголоса и ищу на ощупь второй.
Пара шагов вперёд в чёрной темноте, руки шарят в поисках круглой ручки вентиля. Ещё пара шагов, и вот, вроде, он. Быстро закрываю вентиляцию и, зажав тангенту, вызываю стармеха. Едва тот ответил, как я кричу в эфир:
– Open the last CO₂ balloons! (Открывай последнюю партию!)
Слышу в ответ «ОК», но облегчённо вздохнуть не успеваю, потому что раздаётся страшный грохот разрыва, и всё тело пронзает чудовищная боль. Ещё мгновение – и я ощущаю, как, подбросив вверх, меня крутит в чёрной мути дыма, но тут же теряю сознание…

Неизвестность
В непроницаемой тьме все мои ощущения сводятся лишь к одному – к сковывающей всё тело тесноте. Жмёт так, словно бы мне на голову напялили противогазную маску на два размера меньше и одновременно натянули на ноги малоразмерные сапоги.
«Что это?! Я умер! – вспыхивает первая здравая мысль. – Неужто вот так выглядит ад и его первый круг?»
В памяти вспыхивает воспоминание о взрыве и чудовищной силе, взметнувшей меня над палубой. И всё…! Больше ничего не помню, только темнота и эта, сводящая судорогой, теснота!
Ещё несколько мгновений кошмара, и я вдруг осознаю, что не болтаюсь в пространстве и пустоте, а просто лежу на спине с закрытыми глазами. Хочу их открыть и понимаю, что боюсь это сделать.
«Что я увижу? – пугающе бухает в висках страх. – Выжженную пустыню? Пламя под кипящими котлами?»
Я продукт своего времени, и ад в моей голове рисуется сообразно виденным когда-то картинам и голливудским фильмам.
Страх настолько силен, что почти вытесняет из головы разум, но где-то в самой глубине сознания я все же цепляюсь за остатки здравого смысла.
«Если я мертв, то с адом что-то не так! Уж больно по-земному рассуждает моя душа! Вообще, разве грешная душа может рассуждать? Она должна страдать, страдать и страдать! Может, я не умер? – Этот вопрос вдруг зажигает меня надеждой. – А если так, то какой смысл прятаться в темноте, лучше уж встретить грядущую опасность лицом к лицу!»
Все это проносится в моей голове за долю секунды, и с решительным усилием я распахиваю глаза. Внутренне готовлюсь к самому худшему, но вокруг нет ничего страшного.
Подняв голову, медленно обвожу взглядом пустую комнату.
«Довольно большая, квадратов тридцать, не меньше! Оштукатурена довольно грубо. На противоположной стене – большая фреска! Не вдаваясь в смысл нарисованного, мой взгляд скользит дальше. Тяжёлая занавесь скрывает, скорее всего, окно; дальше – стол с кувшином и тазиком на нём, табурет…»
В каком-то ступоре опускаю глаза и вижу кровать, на которой лежу, ковёр на мраморном полу.
Этот вполне мирный вид приносит успокоение, и я позволяю себе немного иронии:
«Нет! На ад это не похоже! Впрочем, и на рай тоже!»
Пробую пошевелить ногой, рукой. Все нормально! Все конечности слушаются меня без проблем. Осознав это, спускаю ноги с кровати и, аккуратно пройдясь по ковру, застываю перед задернутым окном. На миг сковывает оцепенение.
«Может, не стоит? Я могу увидеть там то, что может мне совсем не понравиться!»
Отбрасываю эту мысль и со злостью накидываюсь на себя:
«Не будь идиотом! Что бы ты там ни увидел, лучше знать, чем прятать голову в песок!»
С решимостью обреченного протягиваю руку – и вот тут замираю по-настоящему. Казалось, что ещё могло бы меня озадачить, но перед моими глазами совсем не моя рука!
«Это даже не рука взрослого человека… Скорее, ребенка! – В каком-то ступоре пялюсь на свою ладонь, а сознание непроизвольно отмечает. – Маленькие пухлые пальчики, розовая ладошка! Лет десять, не больше!»
Страшное предчувствие жахнуло в груди горячечным взрывом, и я заметался глазами в поисках зеркала. Не найдя, бросаю занавесь и почти бегом возвращаюсь к столу, где стоит тазик с водой. Склоняюсь над ровной, почти зеркальной поверхностью и вижу отражение детского лица: тёмные кучерявые волосы, прямой нос, широкие скулы.
«Мать честная, да как же это?» – тяжело дыша, всматриваюсь в своё отражение и не могу свыкнуться с чудовищной реальностью. В памяти вновь проносится взрыв, боль, темнота…!
Собрав волю в кулак, пытаюсь иронией вернуть себе способность мыслить:
– Если выбирать между взрослым трупом и живым ребёнком, то выбор, пожалуй, сделан правильно.
Несколько минут бездумно стою, склонившись над тазиком, пока здравый смысл не начинает раскладывать всё по полочкам.
«Хорошая новость в том, что я живой! Плохая – что в теле совершенно незнакомого мне ребёнка! Я никогда не видел этого лица! Кто этот малец?! И где я вообще?!» – на этой мысли я, словно встряхнувшись, поднимаю голову и стремительно подскакиваю обратно к окну.
Резко распахиваю тяжёлую занавеску и жмурюсь от ударившего прямо в глаза яркого солнца. Жар южного дня пыхнул мне в лицо, и, морщась от слепящего света, я смотрю на раскинувшийся внизу город. Прямо под окном зеленеют кроны пальм, а за ними – тысячи и тысячи плоских белых крыш. Ещё дальше, в раскалённом мареве, синеет лента реки, пилоны городских ворот и зиккураты храмов на другом берегу.
«Это что? – ошарашено спрашиваю сам себя. – Азия? Багдад? Дамаск?»
Перечисляю города и понимаю, что это не так! Пара секунд, и до меня доходит главное несоответствие: нет торчащих мусульманских минаретов и многоэтажных современных зданий. В голове мелькает четкая мысль:
«Хотя бы одну высотку или торговый центр я увидел бы с любого ракурса!»
В этот момент слышу шаги за спиной и, обернувшись, вижу входящую красивую тридцатилетнюю женщину с осунувшимся лицом и красными от слез глазами. Не успеваю ничего сказать, как она бросается ко мне и, прижав к груди, начинает причитать:
– Бедный, бедный мой мальчик! Какое горе! Какая беда обрушилась на нас! – Она до боли втиснула в себя мою голову. – Он умер! Твой великий отец покинул нас навсегда!
Первым желанием было вырваться из объятий и потребовать объяснений. Кто умер?! Чей отец, и причём тут я?! Тысячи вопросов одолевают мой разум, но нехорошее предчувствие останавливает моё желание их задать. Слишком много вокруг необычного и странного. Такого, что не укладывается ни в одно объяснение, и в этой ситуации инстинкт самосохранения говорит мне – не торопись!
За годы морской карьеры я бывал в разных стрессовых ситуациях, и главное правило, что я вынес из них, гласило: не дёргайся, и что бы ни случилось, излучай уверенность и спокойствие.
Вот и сейчас, подавив в себе протест и вопросы, я решаю сначала разобраться в том, что происходит, а потом уж... Едва принимаю такое решение, как сразу же приходит осознание, что женщина говорит не на русском, не на английском, а я её отлично понимаю. Даже более того, в моей голове есть чёткое понимание, что она говорит на смеси греческого и персидского, и я знаю оба этих языка.
Замерев, слушаю причитания женщины:
– Кто теперь нас защитит? Кто убережёт моего мальчика, моего Геракла, от этой стервы Роксаны?
Она вдруг отпустила меня и подняла голову:
– Мемнон! Нам надо бежать! Теперь, когда Александра больше нет, нас обязательно убьют! О нас некому позаботиться!
Вслед за ней тоже поднимаю глаза и вижу стоящего над нами толстого невысокого мужчину с выбритой головой и пухлыми губами. Он попытался было открыть рот, но женщина тут же перебила его:
– Собирай вещи, Мемнон! Мы уезжаем в Пергам!
После этого выкрика она, словно бы враз обессилев, отпустила меня и отрешённо замолчала, а тот, кого назвали Мемноном, получил, наконец, возможность вставить слово.
– Моя госпожа, – начал он неуверенно, – ты не можешь покинуть Вавилон без разрешения Пердикки! К тому же у нас совсем нет денег! Да и такой внезапный отъезд все расценят как бегство! Пойдут нехорошие слухи…! Чего доброго, тебя ещё заподозрят…
– Ты что несёшь! – оттолкнув меня, женщина вскочила на ноги. – Я любила Александра! Всегда любила…
Недоговорив, она вдруг безвольно опустилась на табурет и разрыдалась.
Остолбенев от всего происходящего, я стою и смотрю на подрагивающие от рыданий женские плечи и пытаюсь осмыслить услышанное.
«Александр, Пердикка, Вавилон…! – в сознании настойчиво скачут эти три слова. – О чём это они?! Ощущение, будто они тоже недавно посмотрели фильм о войнах диадохов!»
Мой оценочный взгляд в очередной раз проходится по лицам этих странных людей, и в очередной раз я не нахожу и тени наигранности. Даже более того, горе, изливаемое женщиной, абсолютно искреннее, а маленький толстый человечек буквально вибрирует переполняющим его страхом.
«Если это актёры, – убеждённо говорю самому себе, – то актёры первоклассные! Но кому придёт в голову разыгрывать меня, да ещё так затратно?»
Мысли мешаются в голове, а глаза вдруг упираются в мои собственные детские стопы. Тут на ум приходит только одно:
«Ты идиот?! Какой розыгрыш…?! Ведь ты – это уже не ты, а какой-то малолетний пацан! Такой розыгрыш никому не по плечу, разве что Господу Богу!»
Как последняя возможность уцепиться хоть за что-то разумное, в голове вспыхивает спасительная мысль:
«А может, это всё галлюцинация? Может, я без сознания, и всё это лишь продукт моего разума?»
На всякий случай щипаю себя за ногу и, скривившись от боли, бросаю взгляд в окно на раскинувшийся там город.
«Может быть, действительно, это все мираж? Может, это какая-то виртуальная картинка?»
Но нет, город выглядит вполне настоящим. От окна веет очень даже реальным жаром, и память подсказывает, что плачущая женщина тоже обнимала меня вполне материалистично. К тому же, толстяк слишком уж сильно воняет потом для призрака.
Словно бы в подтверждение своей материалистичности, тот начинает извиняюще бормотать:
– Моя госпожа, я совсем не желал тебя обидеть, я только хотел сказать, что людские языки злы, а помыслы полны зависти. Стоит тебе уехать, и твои враги мгновенно обратят это против тебя. По городу поползут слухи – раз Барсина сбежала, значит, совесть ее нечиста!
«Барсина! – повторяю про себя последнее прозвучавшее имя, и память подсказывает единственного известного мне человека с таким именем. – Персидская наложница Александра Македонского, родившая ему сына Геракла!»
И тут, как вспышка, в голове проносится совсем недавнее воспоминание. Вошедшая женщина обнимает меня и яростно шепчет:
«Кто теперь нас защитит? Кто убережет моего мальчика, моего ГЕРАКЛА, от этой стервы Роксаны?»
Почти обреченно шепчу про себя:
«Это же меня…! Это меня она назвала своим сыном Гераклом!»
Еще не высказанное предположение так логично вяжется с тем, что я уже увидел и услышал, но… Принять такое невозможно! Во всяком случае сразу! Я все еще не могу поверить. Принять то, что там за окном не две тысячи двадцать пятый, а триста двадцать третий год до нашей эры, – это совсем нелегко. Еще труднее поверить в то, что я уже не старый, многоопытный капитан дальнего плавания, а малолетний бастард Великого Александра.
«Нет, нет и нет! – зажмурив глаза, мотаю головой и мысленно отказываюсь принять новую реальность. – Этого не может быть!»
В это время, словно в противовес моим мыслям, звучит голос толстяка:
– Госпожа, все, кто скорбит о смерти Александра, сейчас рядом с его телом. Тебе и твоему сыну тоже следовало бы быть там. Твое отсутствие лишь развяжет злые языки.
Открываю глаза и вижу, как только что плачущая женщина вдруг резко поднялась и утерла поплывшую тушь. Протянув мне открытую ладонь, она произнесла уже твердым грудным голосом:
– Геракл, дай мне руку! Мы идем прощаться с твоим отцом!
То, что она назвала Гераклом именно меня, теперь уже точно не вызывает никаких сомнений. Поэтому, не найдя лучшего решения, я подчиняюсь и просто подаю ей свою пухлую ладошку.
***
В пустом коридоре гулко отпечатываются торопливые шаги. Я едва поспеваю за взрослыми, и женщина буквально тянет меня за собой. Слева, семеня короткими ножками, сопит лысый толстяк.
Перед глазами проплывают украшенные фресками стены, мозаичные полы и резные мраморные колонны. Пытаясь оценить увиденное, я лихорадочно верчу головой. Надежда на то, что все это какой-то идиотский розыгрыш, до сих пор теплится в моем подсознании, и я тщетно стараюсь найти ей подтверждения. Как назло, все выглядит совершенно аутентично: никакого новодела, современных материалов и даже намека на машинную работу.
Впереди более ярким пятном высветился арочный проход, и мы притормаживаем перед ним. Женщина поправляет прическу, платье, а мужчина просто пытается отдышаться. Затем они вдвоем гордо вскидывают головы, надевают на лица скорбный вид, и мы заходим.
Впереди огромный зал с циклопическими колоннами, и только где-то у дальней стены видны собравшиеся люди. Навскидку, их человек пятьдесят, но в формате открывшегося пространства они кажутся крохотной кучкой, жмущейся в углу.
«Так, – быстро прихожу к пониманию, – если все-таки поверить в реальность происходящего, то, скорее всего, это дворцовый храм, а там, у алтаря, ближний круг прощается с безвременно покинувшим этот мир Александром».
Мы подходим все ближе, и лишь несколько человек из собравшихся, повернувшись к нам, приветственно кивают. Толстяк шепотом отмечает каждый такой жест, и в его шевелении губ я разбираю:
– Птолемей, Эвмен – да! Мелеагр, Селевк, Аттал, Антигон – нет!
С последним именем прослеживаю взгляд своего спутника и упираюсь в суровое лицо с повязкой, закрывающей один глаз.
В этот момент одноглазый повернулся в мою сторону, и его взгляд прошелся по мне как по пустому месту. Нет, скорее, он глянул на меня как на муху, насекомое, которое он прихлопнет, не задумываясь, стоит мне лишь задеть его слух своим писком.
Теперь я смотрю на всех остальных собравшихся здесь мужчин, и у меня пропадает всякое сомнение в том, где я нахожусь. В глазах каждого из них я нахожу убедительное доказательство того, что передо мной не актеры, что все эти люди вообще не имеют ничего общего с двадцать первым веком.
Я даже не знаю, как это объяснить, но с первого взгляда видно, что это совсем другие люди, слепленные из совсем другого теста. В глубине их глаз я нахожу такое абсолютное равнодушие к чужой жизни, что аж дрожь пробирает. Нет, это не маньяки и не убийцы; эти мужчины чтят закон, право и всё такое прочее, но любому из них раскроить череп или вспороть живот другому человеку так же легко, как плюнуть.
Эта привычка убивать, это равнодушие к чужим страданиям и смерти читается в каждом их взгляде, жесте, повороте головы… Это настолько очевидно и убедительно, что мне становится не по себе. В этот миг я по-настоящему начинаю понимать своих спутников: эту перепуганную женщину, этого задыхающегося от страха толстяка.
Здесь, в этом страшном мире, куда я так неожиданно попал, жизнь человека не стоит и ломаного гроша, и понимание этого каждым из ныне живущих впитывается с молоком матери.
Это понимание, как и одномоментное осознание того безумия, в которое я угодил, на миг вгоняет меня в ступор, но тут же отпускает. Многолетняя привычка не впадать в панику в сложных ситуациях берет свое.
«Как бы там ни было, – решаю для себя четко и бесповоротно, – каким бы безумием мне это ни казалось, но если существует хоть малейшая вероятность того, что я каким-то образом угодил в 323 год до нашей эры, то надо руководствоваться только этим резоном и никаким больше! Потому что если это действительно так, то любая ошибка, любое необдуманно сказанное слово может стоить мне жизни!»
Тут я не перебарщиваю, а рассуждаю согласно главному морскому правилу, которое гласит: всегда считай себя ближе к опасности! А в том, что 323 год до нашей эры уже сам по себе несет угрозу и опасность, сомневаться не приходится; достаточно лишь пройтись взглядом по жестким лицам людей, собравшихся в этом зале.
Решив так, я тут же задаю себе краеугольный вопрос:
«Что же мне тогда делать?»
Прямого ответа у меня нет, но зато в памяти всплывает недавно почерпнутый факт: внебрачный сын Александра от наложницы Барсины по имени Геракл был убит вместе с матерью лишь в 309 году до нашей эры.
«Значит, – определяю для себя линию поведения, – у меня в запасе есть еще четырнадцать лет, и суетиться не стоит. Надо постараться не высовываться и вести себя так, как вел бы настоящий десятилетний ребенок».
Тут я понимаю, что плохо представляю себе поведение ребенка. Мои собственные дети давно уже взрослые, да и были они детьми из совсем другого времени.
«Как ведут себя нынешние дети?» – на этот вопрос, понятно, ответа у меня нет, но есть общее представление о том, что в этом времени думать о правах ребенка никому и в голову не приходило.
«Однозначно, надо проявлять сдержанность и покорность. Больше внимать и поменьше говорить, – тут я иронично улыбнулся, – и, конечно же, слушаться «любимую мамочку»!
В этот момент голос жреца возвысился от заунывного завывания почти до крика и оторвал меня от размышлений. Этот вопль вдруг акцентировал меня на том, что я слышу совсем не русскую речь и, как ни странно, всё понимаю.
«Еще бы они говорили на русском! Сдурел? Конечно, они говорят на греческом! Вернее, на македонском диалекте греческого», – подсказывает мне часть моего нового подсознания.
И только сейчас я по-настоящему осознаю тот факт, что понимаю этот древний, давно умерший язык как родной. Это удивительно, но я уже устал удивляться! В сравнении со всем остальным эта способность как бы уже и не чудо вовсе, а так… вполне объяснимое явление. Просто часть памяти того десятилетнего мальчика, в которого я превратился, сохранилась в моем сознании.
Подняв глаза, вижу, как четыре раба подняли лежащее на алтаре тело и опустили его в серебряную ванну. Отсюда мне не виден раствор, в который положили тело Великого Александра, но из просмотренной серии фильмов я знаю, что там – мед. В меду, как считали древние, тело не разлагается и его можно хранить достаточно долго.
Почетный караул встал у тела царя, а присутствующие начали постепенно расходиться. Моя «мать» и Мемнон продолжают стоять, и я вместе с ними. Пользуясь моментом, прислушиваюсь и ловлю все долетающие до меня разговоры.
Вот одноглазый Антигон повернулся к кому-то из незнакомых мне людей, и я слышу его негромкий голос:
– Сегодня вечером Пердикка собирает всех на совет.
Ответ его собеседника я не успеваю разобрать, потому что в этот момент тот, кого Мемнон назвал Эвменом, остановился рядом с «моей матерью».
– Смерть царя – большая беда для всех нас, но твое горе, Барсина, безмерно. Я приношу тебе свои соболезнования, и знай, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь и сочувствие.

Город Вавилон, начало июня 323 года до н. э.
Занавесь окна отдернута, и я смотрю на огромный город. Диск солнца уже скрылся за громадой дворца, и его прощальный, желто-багряный отсвет делает древний Вавилон еще более величественным и помпезным. Крыши богатых вилл, река, пальмы, верхушки храмовых пирамид и даже глиняные хибары бедняков – все отливает золотом, словно бы весь город окунули перед сном в расплавленный металл.
Я один и все в той же комнате. После обряда «мать» вновь привела меня сюда и велела не выходить, а ложиться спать. Сна нет ни в одном глазу, и я просто пялюсь в открытое окно. Как ни странно, но поход в храм помог мне ускоренно пройти фазы неверия и отторжения. Теперь у меня нет никаких сомнений, что все вокруг меня реально, и я действительно в теле ребенка в триста двадцать третьем году до нашей эры. Я практически успокоился и даже смирился со своим нынешним положением. Отбросив эмоции и нервы, я сосредоточился только на одной мысли – как мне выжить в этом новом, жутковатом мире.
«Для начала, – убеждаю себя быть рассудительным и практичным, – надо бы упорядочить все, что я знаю об этом времени и его «славных героях»».
Еще подумав, начинаю с самого начала.
«Примерно одиннадцать лет назад двадцатидвухлетний Александр переправился с войском через Геллеспонт (пролив Дарданеллы) и начал свой великий поход. К этому времени юный македонский царь успел уже отличиться как полководец. За ним числилась победа над фракийцами и разгром города Фивы, на тот момент самого крупного и влиятельного греческого мегаполиса.
Царь и полководец был юн, смел и амбициозен. Его греко-македонское войско было самым большим и мощным за всю историю Эллады, и, тем не менее, в тот день, когда они вступили на землю Персидской державы, никто не верил, что победа будет столь быстрой и грандиозной.
Так почему же Александру удалось достичь столь многого? Меня всегда занимал этот вопрос, и однозначного ответа на него у меня как не было, так и нет. Может, новое боевое построение войска сыграло ключевую роль? Так называемая македонская фаланга? Пожалуй, нет! Она имела столько уязвимых мест, что и не перечесть.
Дальнейшая история не раз это доказывала. В войнах диадохов, как и в войнах с Римом, мощная, но не способная к быстрому маневру македонская фаланга многократно терпела поражения. Что же тогда? Может, какая-то неповторимая гениальная тактика, к которой невозможно приспособиться? Тоже нет!
Взглянув на любую из битв Александра, можно увидеть, что разнообразием он не баловал. Всегда один и тот же тактический прием: атака тяжелой кавалерии преимущественно с правого фланга и дальнейшее развитие успеха отрядами гоплитов и гипаспистов. Эти небольшие по численности отряды частенько так далеко отрывались от стоящей на месте фаланги, что какие-нибудь монголы враз устроили бы им кровавую баню. К счастью для Александра, не было тогда на востоке ни Чингисханов, ни Тамерланов, а был лишь персидский царь Дарий III, не отличавшийся ни талантом, ни храбростью.
Тут ключевое слово – «к счастью». Ведь действительно, удача неотступно следовала за Александром, можно сказать, освещала каждый его шаг. Язык не повернется назвать удачливым человека, умершего в тридцать три года, но это так.
Читая о его жизни, ясно понимаешь, что он и умер так рано, потому что растратил всю отпущенную ему удачу и энергию за этот короткий срок. Даже то, что не повстречался Александру достойный противник, тоже можно отнести к его удачливости.
Дарий III был не совсем уж пропащим царем; конечно, до Кира Великого ему было как до Луны, но в других обстоятельствах он бы правил не хуже своих предшественников. К сожалению, небеса послали ему и его державе суровое испытание, к которому он был не готов.
Ну, не было у него ни таланта полководца, ни крепости духа, ни отчаянного желания стоять насмерть за свою державу. Наверное, Олимпийские боги видели это, поэтому они отказали Дарию даже в умении ставить верных и талантливых людей на ключевые посты.
Был у него один шанс, если не выиграть войну, то хотя бы затянуть ее надолго, что, по сути, было бы для него то же самое.
Когда греко-македонское войско при Гранике нанесло первое поражение персам, служивший персидскому царю греческий стратег Мемнон предложил Дарию использовать тактику выжженной земли: не вступая в крупные сражения, парализовать растянувшиеся коммуникации противника и лишить его возможности добывать провиант на завоеванной территории.
То есть то, что почти через тысячу лет предложил Кутузов императору Александру I, но, в отличие от последнего, у Дария не хватило ума послушать умного человека. Наоборот, разгневавшись, он отправил Мемнона подальше от себя, то бишь командовать флотом. На море талантливый грек выиграл пару сражений, и, будь судьба к нему более благосклонной, мог бы вообще отрезать македонскую армию от метрополии и снабжения.
К сожалению для него и, опять же, к удачливости Александра, Мемнон вскоре погиб в одном из сражений. Других талантов в земле персидской не нашлось, и в результате очень скоро персидский флот потерпел крупное поражение, а затем и вовсе перестал существовать, как и вся персидская держава».
Вижу, что размышления полезли в не совсем нужном мне сейчас направлении, и, мотнув головой, пытаюсь перенастроиться.
«Так! Удачливость и героические победы юного царя меня сейчас мало интересуют. Куда важнее понять, что за люди стояли тогда рядом с Александром и с кем из них мне придется иметь дело сейчас, после его смерти. В начале похода точно можно сказать, что ближний круг царя делился на два лагеря. Первый – это старые полководцы, воевавшие еще с отцом Александра, Филиппом. Второй – это молодежь, по большей части ровесники царя, беззаветно верящие в его звезду.
Из первых я знаю только Пармениона и Антипатра. Обоим не очень нравилась безграничная самоуверенность Александра и его неуемные амбиции. Эти двое поддержали Александра после убийства отца и тем самым привели его к власти. Однако после начала Великого похода жажда царя рисковать буквально всем и постоянная игра ва-банк показалась им слишком уж опасной и неуместной.
Им хотелось бы чего-нибудь более прагматичного; например, оттяпать кусок персидской державы их вполне бы устроило. Именно поэтому после второй победы над Дарием они усердно уговаривали Александра принять предложение персов о мире. Условия действительно были превосходные. Дарий готов был отдать им всю Переднюю Азию и еще много чего сверху, но Александр отказался.
Он уперся и ни в какую! Ему нужна была великая победа и всемирная слава, а старым полководцам хотелось уверенности в завтрашнем дне и твердой земли под ногами. Эти желания были настолько противоположными, что не могли закончиться ничем иным, кроме попытки убрать зарвавшегося царя.
Тут вновь вмешалась судьба и сохранила своего любимчика для великих свершений. Заговоры зрели один за другим, но все они заканчивались неудачно для заговорщиков. Вот уже казнен Парменион и его сын, а Антипатра пока спасает только пост наместника в Македонии.
Александр опасается, что его казнь может вызвать ненужные волнения на родине. За Антипатра Александр взялся позднее, после возвращения в Вавилон. Ровно за год до смерти он послал Кратера и Полиперхона в Македонию, дабы сместить Антипатра и доставить того к нему на суд.
Тут я притормаживаю, останавливаясь на двух новых именах.
«Кратер – ближайший сподвижник и друг Александра. Ближе него к царю стоял только Гефестион. Эти двое были преданы ему беспредельно, но, как в шутку говорил сам Александр, Кратер – друг царя, а Гефестион – друг Александра. Гефестион умер год назад скоропостижно и трагично из-за внезапной болезни. Возможно, его отравили, как и самого Александра, но это сейчас неважно!»
Не даю воспоминаниям увести меня в сторону и сосредотачиваюсь только на том, что представляет интерес на этот момент.
«Итак, Кратер и Полиперхон поехали смещать наместника Македонии, но смерть царя смешала все карты: и вместо ареста Антипатра они оба встали на его сторону. Более того, вскоре они и вовсе предадут клятву верности своему почившему царю.
В будущей войне за власть между Антипатром, Антигоном и Птолемеем с одной стороны и Пердикой с другой, Полиперхон и Кратер выступят против последнего, несмотря на то что тот будет представлять интересы сына Александра. Того самого сына, что через месяц еще только родит его бактрийская вдова Роксана».
Яростно тру виски.
«Нет, к черту Полиперхона и Кратера! Их сейчас здесь нет, значит, они для меня пока неинтересны. Мне нужно сосредоточиться на тех, кто сейчас в Вавилоне, или на тех, кто будет играть первую скрипку в будущей войне. Это Антипатр, Птолемей, одноглазый Антигон и Пердикка.
Надо выбрать из них того, на кого хоть в какой-то степени можно будет рассчитывать. С Антипатром мне яснее всего: насколько я могу судить, он слишком далек в своих мыслях и мечтает лишь о самостоятельной власти над Македонией и уж точно не будет иметь дело с персидским бастардом. Остаются Антигон, Птолемей и Пердикка».
Пытаюсь вспомнить все, что я знаю о каждом из них, и начинаю перечислять:
«Пердикка – аристократ до мозга костей, из семьи, чуть ли не родственной царским Аргеадам. Сейчас ему тридцать пять – сорок лет. Он почти ровесник Александра и всегда разделял его идеи и мечты о великом царстве от Балкан до Индии.
Говорят, что перед азиатским походом, когда Александр раздал все свое имущество друзьям, его спросили: что же ты оставишь себе? Тогда юный царь с вызовом ответил: надежды! Услышавший это Пердикка тут же вернул обратно все подаренное ему добро со словами: мне не нужно богатство, я тоже хочу иметь долю в надеждах!
В последние годы жизни Александра Пердикка стал особенно близок ему – настолько, что, будучи уже на смертном одре, царь передал ему кольцо с царской печатью и поручил заботу о своей семье и о еще не рожденном наследнике.
Пердикка до самой своей смерти будет отстаивать интересы наследника своего царя и, по сути, будет единственным из его друзей, кто сохранит верность даже мертвому Александру.
Значит ли это, что я, как незаконнорожденный сын царя, могу рассчитывать на его поддержку?!»
Посидев в раздумье и не найдя ответа на свой вопрос, перехожу к следующему кандидату на роль своего защитника.
«Одноглазый Антигон! Этот, в отличие от Пердикки, из тех немногих стариков, что не запятнали себя причастностью к заговорам против царя. Ему сейчас почти шестьдесят.
После завоевания Малой Азии, как ее называли тогда, Великой Фригии, Александр оставил его там сатрапом. Антигон не участвовал в дальнейшем походе, но благодаря уму и организаторским способностям очень выгодно использовал географическое положение своей сатрапии. Она стала связующим мостом между метрополией и растянувшимися коммуникациями Великого похода.
Армия Александра вовремя получала пополнение и снабжение, и вместе с этим неуклонно росло влияние Антигона на царя. После смерти Александра и раздела полномочий Антигону оставят его сатрапию – Великую Фригию. Вот только подчиняться центральной власти, то бишь Пердикке – регенту новорожденного царского сына, он не захочет.
Он примкнет к лагерю Антипатра и Птолемея, к тем, кто открыто объявил о своей независимости. Можно ли рассчитывать, что, не приняв власть прямого наследника, он станет помогать бастарду?! Вряд ли!»
Сходу отвергнув Антигона, я вспоминаю все, что знаю про Птолемея.
«Птолемей – ровесник Александра и почти друг детства, но по-настоящему его влияние при дворе усилилось, когда он раскрыл так называемый "заговор пажей". Несколько юных дегустаторов царских блюд замыслили отравить Александра, а Птолемей узнал об этом и предотвратил покушение.
С этого момента и без того верный друг стал ближайшим соратником царя. Он был одним из самых ближайших и верных друзей Александра живого, но, по иронии судьбы, первым предавшим его мертвого. Едва получив власть в Египте, он тут же отказался признать власть новорожденного наследника и его регента Пердикки.
Думать, что человек, предавший клятву своему царю и другу ради собственной царской власти, встанет на защиту незаконнорожденного отпрыска, по меньшей мере глупо! Я несу ему угрозу уже одним своим существованием!»
Отбросив и Птолемея, я прихожу к выводу, что единственным, на кого я могу рассчитывать, все-таки остается Пердикка. Но и с ним не все так гладко.
«Пердикка ставит на будущего сына законной жены царя Роксаны, и с рождением полноценного наследника я стану для него опасной обузой. Кто поручится за то, что ему не придет в голову избавиться от меня, особенно если на этом будет настаивать кровожадная бактрийская вдова?»
Выдохнув, чувствую, что совсем обессилел. Мозговой штурм не принес никакого реального результата, но вымотал меня до предела. Бездумно сижу, устремив неподвижный взгляд вдаль, и тут на память приходят недавние подслушанные слова одноглазого.
«Он сказал, – повторяю про себя, – сегодня вечером Пердикка собирает большой совет. Значит, тот процесс передела власти, что в истории называется Вавилонским разделом, начнется именно сегодня. Чем это собрание закончится, в общем-то, я знаю и, тем не менее, было бы неплохо поприсутствовать на сем сборище. Хотя бы для того чтобы, все-таки, определиться, на кого же делать ставку!»
Остается только один вопрос: как это сделать?! Попросить об этом «мать» или Мемнона было бы неразумно – им сейчас не до детских капризов. Да и, думаю, такое странное желание у десятилетнего мальчика их бы сильно удивило. Мне это совсем ни к чему, и, если честно, они все равно не смогли бы помочь, даже если бы и захотели, ведь их самих никто на это собрание не приглашал.
«А могли бы и позвать! Барсина все же мать, пусть и незаконнорожденного, но сына Александра!» – недовольно бурчу про себя, но точно знаю, что ведущие полководцы почившего царя не позвали на свой совет никого из родственников Александра. Ни мать его бастарда, то бишь меня, ни одну из его трех освященных браком жен, ни слабоумного сводного брата Филлипа Арридея. Никого!
Почему?! Да потому, что собрались решать их судьбу и судьбу всей империи, совершенно не учитывая их интересы!
«Пусть так, – упрямо закусываю губу, – и тем не менее, я был бы не прочь поприсутствовать на сем благородном собрании, хотя бы негласно. Это будет полезно для реального понимания, кто есть кто!»
Подумав так, я осторожно подхожу к двери и слегка приоткрываю ее. Мой взгляд проникает в щель, и я вижу стоящего напротив чернокожего молодого парня в одной набедренной повязке. Как я и ожидал, моя заботливая «мамочка» не решилась оставить сыночка без присмотра в такое тревожное время.
«Что делать? – на мгновение задумываюсь, и тут же в голову приходит фраза из известной советской комедии. – Кто нам мешает, тот нам и поможет!»
А действительно, даже если я выйду из комнаты, то как в этом огромном дворце найти ту комнату, в которой будет проходить совещание? В поисках у меня куда больше шансов совсем заблудиться, чем найти зал совета. К тому же мне нужен даже не сам зал, а то место, откуда я смогу беспрепятственно подслушивать, а в идеале еще и подсматривать. Для этого желателен человек, знающий расположение дворца. Возможно, слуга, стоящий у моей двери, может мне в этом помочь.
Дело осталось за малым – уговорить бедолагу. Раскрыв дверь пошире, я подзываю слугу:
– Подойди!
Тот испуганно вздрагивает и делает шаг навстречу. Резко схватив его за руку, я втаскиваю ошеломленного парня в комнату. Тот не кричит, а лишь издает надрывный шепот:
– Что ты делаешь, юный господин?
Вместо ответа я сам задаю вопрос:
– Как тебя зовут?
Я всю жизнь работал на самых разных судах с самыми разномастными экипажами, и как находить общий язык с людьми, знаю не понаслышке. Первое дело – наладить контакт, а для этого тот, кто тебе нужен, должен почувствовать твое участие и интерес. Поэтому я и начинаю с имени.
Ситуация для раба настолько странная, что в первую секунду он ошарашенно замирает, но потом все же находит силы ответить:
– Зику! Меня зовут Зику!
Я понимаю, что удивляет парня. До сего дня никто из господ не интересовался его именем, и чаще всего к нему обращались просто: «Раб, иди сюда! Раб, принеси то или это!»
Одно только имя превращает раба, то есть вещь, обратно в человека. Это наполняет уважением к самому себе, а уважение подчас стоит дороже денег.
Я вижу, что того, кто стоит сейчас передо мной, сильно смущает тот факт, что я ребенок. Видно, что он не привык иметь со мной дело, а это значит – он не служит мне постоянно. Скорее всего, этот паренек поставлен у моей двери впервые.
Проведя эту быструю оценку, я делаю строгое лицо:
– Я тебя не знаю, Зику! Давно ли ты служишь во дворце?!
– Во дворце давно, но раньше я был слугой господина Мемнона! Только сегодня меня поставили охранять твой покой, юный господин.
«Ясно, – мысленно расставляю все по своим местам, – верных людей у «моей матушки» немного, и на охрану сына Барсина и Мемнон поставили того, кому хоть сколько-нибудь доверяют».
Еще раз окидываю тощую фигуру парня и мысленно усмехаюсь.
«Вряд ли этот доходяга смог бы защитить меня от убийцы, но, видать, «моя мать» решила, что на безрыбье и рак – рыба!»
Прокрутив все это в голове, перехожу к делу и добавляю в голос немного благожелательности:
– Раз ты, Зику, давно служишь во дворце, то наверняка знаешь, где сегодня будет проходить совет полководцев моего отца.
– Все приготовления идут в восточном пиршественном зале, – на автомате отвечает парень и только потом проявляет удивление. – А зачем тебе это, юный господин?
Не отвечая, я задаю главный вопрос:
– Скажи-ка мне, Зику, есть ли во дворце такое место, откуда можно было бы слышать и видеть все, что происходит в той зале, оставаясь при этом незамеченным?
На лице парня появляется страх, и он начинает немного заикаться:
– За-зачем тее-бе это, юный господин? Твоя матушка сказала тебе ложиться спа-ать, а не…
Обрываю его на полуслове и стараюсь придать своему голосу максимум жесткости:
– Это не твое дело, Зику! Не забывайся! – По его смятению я чувствую, что он что-то знает, и дожимаю его. – Не вздумай соврать мне, Зику! Соврать господину – преступление! За такое тебя будет ждать суровое наказание! Поэтому хорошенько подумай, прежде чем ответить, когда я спрошу тебя еще раз. Знаешь ли ты…
Едва дослушав меня, он кивнул головой:
– Я знаю, но тебе, юный господин, нельзя этого делать. Если твоя мать узнает, то тебя непременно накажут, а…
Он затих, словно бы проглотив последние слова, но в его напряженном молчании явно читается продолжение: а меня попросту запорют насмерть!
Тут я расплываюсь в радушной улыбке и даже беру его за руку:
– Не бойся, никто не узнает! Я просто послушаю, о чем пойдет речь, и все! Даже если меня раскроют, я никому не скажу о тебе.
Последняя фраза явно была лишней. Мое обещание не упоминать его имени он даже не услышал, а вот слова «если меня раскроют» напугали его до смерти. Он даже руку свою выдернул:
– Нет! Нет, юный господин! И не проси меня!
«Вот черт! – мысленно крою себя за допущенную ошибку. – Ладно! Раз уж не получилась игра в доброго полицейского, то придется выпускать злого!»
Недобро прищурив глаза, изображаю крайнюю обиду:
– Ты отказываешь мне, Зику! Ты отказываешь своему господину! А что, если я завтра скажу матери, что ты издевался надо мной и обзывал бастардом?!
И без того испуганное лицо парня исказила гримаса ужаса.
– Ты не поступишь так со мной, юный господин! – Зику отшатнулся от меня, как от исчадия ада. – Я ведь ничего тебе не сделал!
Я молчу и стараюсь держать на лице капризную маску злого избалованного ребенка. Это угрожающее молчание убеждает Зику сильнее всяких слов.
– Хорошо, юный господин, – шепчет он, не смотря мне в глаза, – я покажу тебе…
Не дослушав, я расплываюсь в добродушной улыбке:
– Вот и отлично! Тогда не будем терять время, а то пропустим самое интересное.
***
Маленькая комнатка завалена всяким хламом. Здесь что-то вроде помещения для персонала: какие-то метлы, остатки старой мебели и глиняные горшки. Зику идет впереди, стараясь ничего не задеть. Я в точности следую его примеру и проявляю максимум осторожности.
Вот он опустился на колени, а затем, распластавшись на полу, пополз под заполненный всякой всячиной стеллаж. Я – за ним. Ползу в полной темноте, ориентируясь лишь на тусклое пятнышко света впереди. Пробираюсь туда, пока не натыкаюсь на Зику. Тот показывает мне на свет, и я понимаю, что это дыра в стыке перекрытия и стены. Прильнув к ней, я вижу внизу что-то вроде расставленных вдоль стен широких лавок и возлежащих на них мужчин. В центре зала на низком столике стоит большой керамический горшок, из которого раб черпает половником вино и разливает полулежащим гостям.
«Как это должно быть неудобно, – приходит мне в голову, – есть и пить лежа!»
Отбросив ненужные сейчас мысли, протискиваюсь поближе к дырке, подставляя еще и ухо. Теперь в идущем из дыры приглушенном гуле я отчетливо разбираю слова говорящего человека:
– В сложившейся ситуации мы, верные слуги дома Аргеадов и друзья почившего царя Александра, должны присягнуть на верность его еще не рожденному сыну от бактрийской принцессы Роксаны.
Поскольку говорящий продолжает лежать, как и все остальные, а его голос фонит эхом под высокими сводами, то мне не сразу удается вычленить его среди прочих. Наконец, я нахожу оратора по характерным жестам руки. Это высокий жилистый человек лет сорока с вытянутым аристократическим лицом и длинным мясистым носом. Его черные вьющиеся волосы умащены маслом, как и короткая ухоженная бородка.
Едва я успел разобраться, как оратора вдруг прервал его полный антипод – невысокий и почти квадратный громила с мрачным выражением лица. Его жидкие коротко стриженные волосы едва прикрывают низкий скошенный лоб.
– А не торопишься ли ты, Пердикка? – Приподнявшись на локте, он отхлебнул из чаши и обвел взглядом всех присутствующих. – Вдруг у Роксаны родится дочь!
По наступившей тишине стало понятно, что эта мысль обитала в головах многих. Тот, кого назвали Пердиккой, собрался было ответить, но мрачный его опередил.
– К тому же у Александра уже есть сын, Геракл, что от наложницы Барсины, дочери Артабаза!
На это все присутствующие недовольно загудели, а мрачный подытожил:
– Я это говорю лишь к тому, что не вижу, какая нам, македонцам, разница: персидский ли то бастард или законный сын от другой азиатки. В обоих случаях это полукровки, и, как бы там ни было, в жилах этих детей течёт кровь тех, кого мы многократно били в открытом бою. Так честь ли нам – признавать царями над собою побеждённых?!
После такого заявления в зале наступила гробовая тишина. Так ставить вопрос никто до этой минуты не решался. При Александре только за одну подобную мысль можно было лишиться головы, и то, что смерть царя всё изменила, многие ещё до конца не осознали.
Пользуясь затишьем, я быстро пытаюсь вспомнить всё, что знаю об этом собрании.
«Так, тот щеголь, что ратовал за ещё не рожденного сына Роксаны, – это Пердикка. Второй, что брезгует азиатской кровью, – это, скорее всего, Мелеагр. Про него я знаю лишь то, что в походах Александра он командовал таксисом фаланги, а к 323 году приобрёл большой авторитет среди македонской пехоты».
Копаясь в памяти, я неотрывно слежу за всем, что происходит внизу, и вижу, как на слова Мелеагра недовольно дернулась щека Пердикки, и он гневно бросил в сторону своего оппонента:
– То, что ты говоришь, Мелеагр, это измена! – Он прожег своего противника взглядом, но тот ничуть не смутился.
– Почему же! – воскликнул он, ища глазами одобрения собравшихся. – Я не против царского дома Аргеадов, даже наоборот! Я за чистоту крови и предлагаю отдать трон сводному брату Александра, Арридею! Он такой же сын Филиппа, как и Александр.
– Так ведь он же слабоумный! – выкрикнул кто-то из собравшихся, а Пердикка гневно накинулся на Мелеагра:
– У Филиппа II был только один законный наследник, и это Александр Великий. Арридей – сын танцовщицы, низкорожденный бастард и…
На эти слова Мелеагр даже вскочил на ноги:
– Осторожней, Пердикка! Сейчас ты оскорбляешь царского сына! – Выпятив грудь, он вызывающе шагнул вперед. – Пусть он сын танцовщицы, но хотя бы греческой танцовщицы, а не чуждой нам персиянки или бактрийки!
Два военачальника уперлись друг в друга ненавидящими взглядами, и, разряжая накалившиеся до предела страсти, кто-то из гостей произнес:
– Кстати, греков мы тоже били!
Эта фраза многих заставила улыбнуться, но общей ситуации не разрядила. Наоборот, Мелеагр недовольно прорычал в ту сторону:
– Не надо ровнять, Птолемей! Я стоял с греками плечом к плечу во всех битвах от Персидских ворот до Индийского похода. Греки и мы вылеплены из одной глины, не то что персы и прочие!
Выцепляю взглядом того, к кому обратился Мелеагр, и вижу крепкого мужчину чуть за сорок с широким открытым лбом и выразительными глазами. Еще он резко выделяется среди всех чисто выбритым подбородком и повязкой, поддерживающей копну вьющихся волос.
«Ага, вот и будущий царь Египта, Птолемей!» – иронично усмехаюсь про себя, не ослабляя внимания.
А ситуация в зале уже приблизилась к точке кипения. Пердикка тоже вскочил со своего ложа и яростно бросил прямое оскорбление в лицо своему противнику:
– Я озвучиваю волю Божественного Александра, а ты, ничтожество, просто мутишь воду ради собственной выгоды!
Лицо Мелеагра побагровело от гнева, и он потянулся к поясу в поисках оружия:
– Я ничтожество?! Ты ответишь за это… – Его рука, не найдя рукояти меча, нервно сжалась в кулак и занеслась для удара.
Броситься на обидчика Мелеагру не дали. На нем тут же повисли его соратники, удерживая от необдуманного поступка, и один из них выкрикнул в сторону Пердикки:
– А может, это ты, Пердикка, пытаешься прибрать к рукам всю власть, прикрываясь нерожденным ребенком!
В одно мгновение вокруг обоих зачинщиков скандала собрались их сторонники, и сразу стало ясно, что конфликт возник не на пустом месте. Эта линия разлома македонской элиты была давней и глубокой.
Раньше только непререкаемый авторитет Александра не давал ей выйти наружу, а теперь... Теперь, когда царь умер, сдерживать глубинное недовольство македонской аристократии его политикой объединения македонян и азиатов стало некому. И уж точно такое было не под силу Пердикке.
Я смотрю, как все меньше и меньше гостей остается лежать, и все больше их присоединяется к тому или иному лагерю. Навскидку, оба они примерно равны, и, насколько я помню, тут выявляется еще один водораздел македонско-греческой аристократии. За Пердикку встали почти все командиры тяжелой конницы, то бишь высшая родовая знать, а за Мелеагром выстроились таксиархи и тетрархи пехоты, то есть новая аристократия, выросшая за годы Великого похода, – рангом пониже и родом поскуднее!
В этой набирающей силу заварухе спокойствие сохранили лишь немногие. В их числе – тот, кого на траурной церемонии Мемнон назвал Эвменом. Продолжая полулежать все это время, он поднялся лишь тогда, когда словесная баталия встала на грань перехода в рукопашную.
Встав между двух огней, он умоляюще поднял руки:
– Друзья мои, одумайтесь! Сегодняшний день и так полон горечи, давайте не будем омрачать его еще и братоубийственной междоусобицей. – Он умиротворяюще посмотрел сначала на одних, потом на других. – Сегодня мы выслушали два предложения, но ничто не говорит нам о том, что мы должны решить этот вопрос именно сейчас. Давайте разойдемся и подумаем хорошенько, а через два дня соберемся вновь и примем обдуманное и взвешенное решение.
Его разумные слова и спокойный тон подействовали на всех отрезвляюще, и с обоих сторон донеслись крики:
– Грек прав!
– Эвмен дело говорит!
В этих условиях первым нашелся Пердикка. Он поднял руку вверх, призывая к вниманию, и произнес:
– Хорошо! Я объявляю перерыв в сегодняшнем собрании. Через два дня мы вновь встретимся в этом зале и, надеюсь, сможем прийти к согласию!